Вместо предисловия к "Бемби" Феликса Зальтена

Мне вспоминается одна августовская ночь в Мещёре. Мы охотились на Озерке, маленьком, круглом, как копейка, водоёме невесть какого происхождения, расположенном на самой границе Московской и Рязанской областей. Берега́ у Озерка болотистые, густо поросшие тростником и осокой, поэтому ночевать мы отправились на прото́ку. Протоки — это узкие, в шаг, каналы, соединяющие многочисленные озёра и реки этого края. Прорыли их крестьяне-промысловики в незапамятные времена, а все последующие поколения мещёрских охотников и рыболовов заботливо следили за нитяными водными тропками, оберегая их от заиления и высыхания.

Мы установили наш челнок, выдолбленный из толстого ствола сосны, над протокой, наподобие мостика; болотистая почва берегов прочно всосала нос и корму, и наше узкое, шаткое ложе, провисшее над чёрной водой, приобрело твёрдую устойчивость.

Нас было двое: местный житель, егерь Анатолий Иванович, и я — начинающий охотник-любитель. Натаскав толстого, остро и душно пахнущего осочного сена из ближайшего стога, мы улеглись спать ногами друг к другу. Своей левой ступнёй я упирался в левую ступню Анатолия Ивановича, — без этого мы сползли бы на дно челнока, — правая же моя ступня не имела упора: Анатолий Иванович был инвалидом, ногу он потерял в Отечественную войну и протеза не носил. Без протеза ему было удобнее: когда он стрелял стоя, то клал культю на перекладину костыля и даже при дуплете сохранял прочное равновесие.

Привычный к походной жизни, Анатолий Иванович сразу уснул, я же тщетно пытался последовать его примеру. Сон никак не шёл. Час за часом смотрел я в низкое, чёрное небо, набитое звёздами, и видел, как медленно опрокидывался ручкой вниз ковш Большой Медведицы. Я видел, как с приближением полуночи небо всё теснее уплотнялось звёздами и как во втором часу ночи звёзды начали отгорать, гаснуть, освобождая широкие, похожие на полыньи плеши́ны. Потом звёзд стало совсем мало, и наконец лишь гигантский ковш балансировал на острие рукояти посреди пустого, возносящегося всё выше и выше неба.

Вначале тишину ночи то и дело прореза́л волнующий шелест утиного пролёта, потом заревела выпь и вдруг так же неожиданно смолкла. А вскоре по небу, гася звёзды, медленно полетел кто-то громадный, как лебедь. Увидев, что неизвестный мне летун берёт направление на наш челнок, я невольно потянулся за ружьём и тут же вспугнул чуткий сон Анатолия Ивановича. Он бесшумно приподнялся, сел и, ни о чём не спрашивая, скользнул взглядом по высоте.

— Чепуха, — сказал он с чуть приметной усмешкой, — речной бык. Перо здоровенное, хвостище, что у лошади, а сам с воробья. Мясо жёсткое, болотом отдаёт.
Он снова лёг, а я вспомнил, что речным быком здесь называют выпь за громадность и ревущий голос, и отложил ружьё.

Уже под утро, в тот призрачный час, когда ещё не взошло солнце, а небо бледно сереет, не набрав голубизны, и все предметы в просторе кажутся зыбкими, лишёнными контура и объёма, из-за береговых кустов прошёл к протоке совсем близко от нас нерослый зверь в чёрной шубе. У края протоки он наклонился и бесшумно, даже слабым всплеском не потревожив воду, скользнул в тёмную глубь.

Видимо почувствовав невольный нажим моей ступни, Анатолий Иванович мгновенно вскочил и, хотя он мог видеть лишь расходящиеся по воде усы — сам пловец уже скрылся в тени, накрывающей протоку, — сказал уверенно и нежно:

— Бобр!.. Ах, мать честная, бобр!.. Сколько живу, сроду бобра не видел, хоть знал, что ещё водятся у нас недобитки.
— Недобитки? — переспросил я.
— Ну да! У нас тут бобра давно выбили. А которые семейки уцелели, так тех ребята напрочь извели. Как найдут бобриный домишко, так порушат, из озорства, значит... Вот тех, которые чудом уцелели, мы недобитками и зовём. Какая всё-таки жалость! Бобр — зверь ценнейший, зверь умный, домовитый, месту преданный. Дай ему покой — опять бы в силу вошёл. Да куда там, все над ним озоруют, особенно ребятишки...

Анатолий Иванович замолк, достал из кармана ватника плоскую коробку из-под леденцов, набитую самосадом, а из тёплой шапки — аккуратно нарезанные дольки газетной бумаги и стал скручивать толстую папиросу. Он ещё не кончил своего занятия, когда судьбе было угодно дать нам пример того скверного «озорства», которому щедрая Мещёра обязана нынешним своим оскудением.

На берег протоки, упруго подымая тонкие ноги с круглыми, как ядра, коленями и поводя горбатым носом, степенно и безбоязненно, словно ведая об охраняющем её законе, вышла в сопровождении маленького — с телёнка ростом — замшевого сына крупная, статная, величественная и какая-то праздничная лосиха. Она приблизилась к воде, наклонила голову, вобрала мягкими, глубокими ноздрями свежесть питья, искоса поглядывая на сына и словно приглашая его последовать её примеру, и тут из-за кустов, в нескольких шагах от нас, грянул выстрел.

Лосиха вскинула голову — гневно, недоуменно, оскорблённо, обвела тёмным, птичьим глазом окрестность, повернулась и, отжимая сына боком, повлекла его в заросль ольшаника. Я заметил, что левая задняя нога её как-то странно, непрочно, царапающим, а не ступательным движением касается земли. И тут мимо меня мелькнула сухая, крепкая фигура Анатолия Ивановича. Я не заметил, когда он успел схватить свои костыли с дощечками — для упора при ходьбе по болотам, — не заметил, как он вскочил. Он стремительно мелькнул мимо меня, вмиг оказался на берегу и, резко бросая вперёд своё тело, устремился к кустам. Я кинулся следом за ним.

Когда я нагнал его, он уже держал браконьера за ворот рубашки. То был Витька, четырнадцатилетний сын наших соседей. Из-под шапки лохматых льняных волос серые Витькины глаза глядели хмуровато, досадливо, но не очень-то испуганно и, уж во всяком случае, не покаянно.

— Да чего ты ругаешься, дядь Толь? Сам, что ли, не охотник? — с сердитой обидой оправдывался Витька. — Вижу, он на выстрел подошёл, ну, сорвалась рука...
— Сорвалась рука? Кому врёшь? Ты ж его жака́ном стебанул! Нешто я слепой! Значит, ты ружьё перезарядил — с пулей на уток не ходят. Скажи спасибо, что промахнулся, а то бы увидел небо в клетку. А ну, брысь отсюда, охотник липовый!..

С той же хмурой досадой Витька не спеша побрёл прочь, но мне казалось, что его огорчение вызвано не столько полученной отповедью, сколько промахом.
— Вот ведь человек! — говорил Анатолий Иванович, задумчиво глядя ему вслед. — Знает, что лосей бить запрещено, а матку с детёнышем так и подавно. Знает, что убей он лося, всё равно ему добычей не пользоваться. А бьёт. И зачем, спрашивается, бьёт? Так, от невоспитанного сердца...

Мне очень понравилось это определение Анатолия Ивановича, и я невольно стал припоминать многочисленные случаи на охоте и рыбалке, которые точнее точного объяснялись теми же двумя словами: невоспитанное сердце.

Так, минувшей весной на озере Великом, здесь же, в Мещёре, я наблюдал двух москвичей: отца и сына. Отец, судя по всему, человек солидный, с положением: он приехал на собственной машине, с собственным шофёром, с собаками и набором ружей от Зауэра — три кольца до штучного бельгийского тройника, — видимо, впервые приобщал сына к своей страстишке. Я видел, как он охотится: нетерпеливо, суматошно, притом лениво — мы ночевали вместе на берегу, и он проспал зорю, — поэтому я не могу назвать более высоким словом его охотничье увлечение. Ружьё в руках сына, когда они уже возвращались с охоты, беспрерывно палило. Мальчик стрелял по чайкам, по трясогузкам, доверчиво дёргавшим хвостиками у самых его ног, по разным малым певчим пичужкам на ветках осин и елей. Казалось, юный охотник хочет уничтожить всё живое вокруг себя, и если он не преуспел в этом, то лишь в силу неопытности. Но глаз у него молодой, зоркий, можно смело сказать, что в следующий раз он будет куда счастливее в своих упражнениях, а окружающие летуны — куда несчастнее.

На суровое замечание Анатолия Ивановича: «Зачем пеночку губишь? Вишь, она весну славит», — папаша благодушно сказал: «Да он пристреливается». — «Хочет пристреливаться — вон чучел висит!» — И Анатолий Иванович махнул рукой на дохлого, расперившегося ястреба, которого он с неделю назад подстрелил и повесил на шесте, воткнутом в стог сена. Ястреб, отчётливо видимый даже в сумерках, служил Анатолию Ивановичу ориентиром для причала.

Но отец не счёл нужным продолжать этот разговор, а сынок тут же пальнул в грача.

У этого мальчика тоже было невоспитанное сердце.

Вспомнилось мне и много других примеров того, как невоспитанное сердце хищнически губит добро наших лесов, полей и вод.

Ранней весной по берегам Плещеева озера, где зачался русский флот, бродит множество народа, как местного, так и пришлого — приезжего, по преимуществу молодого, кто с ружьём, кто с острого́й. Они высматривают озёрные заводи, подымаются по берегам узких речек, выходят на канавы, что лишь по весне полнятся водой, — ищут нерестящихся щук. И сто́ит им узреть тёмное, похожее на полено тело под тёмной же корягой, как стремительно сверкает острога. В девяти случаях из десяти удар острогой, даже настигнув щуку, не сразу убивает. Рыба уходит с разорванным телом, чтоб сдохнуть где-нибудь в тихом месте, заразив водоём гнилостным распадом. Творится ли это по неведению? Нет, каждый знает, что острожить, равно и глушить, рыбу запрещено. Но не хватает душевного воображения, не хватает воспитанности сердца, чтобы представить себе образ творимого зла.

Искони́ славилось своей охотой Подмосковье. Сколько тут водилось всевозможной боровой дичи! Как забыть чудную тягу вальдшнепов на бесчисленных просеках лесов, подступающих к самым стенам московских окраин! И как печально оскудело ныне Подмосковье! Исчез глухарь, почти не осталось тетеревов, молодые охотники лишь по названию знают о кро́ншнепе; напрасно простаивают вечерними майскими зорями охотники-москвичи в мглистых просеках лесов, просвечивающих багрянцем заката, — лишь редко-редко порадует ухо похожий на откашливание «хорк» тянущего вальдшнепа. Обезрыбели и подмосковные реки, такие, как Клязьма, Ока, Пахра́, многие озёра.

Но честные охотники и рыболовы в том нисколько не виноваты. Пятьдесят, сто, двести охотников не наносят животному миру такого урона, как один браконьер. Если на то пошло, охотники и рыболовы не только не вредят природе, а зачастую помогают ей.

В Плещеевом озере ежегодно вылавливают многие тонны плотвы и удочками, и артельными сетями. Но если бы её не вылавливали в таком количестве, плотва при её чудовищной плодовитости так перенаселила бы озеро, что в нём нарушился бы кислородный обмен.

Но в последние годы ослабла охрана озера, распоясавшиеся «глушители» и любители острожного боя приметно обеднили рыбой озеро.

Источник: vk.com/rech_deti